Главная / Жалобы / Жалоба или ночные думы юнг читать

Жалоба или ночные думы юнг читать

Содержание

1 Ночные думы
2 Строилова А
3 Жалоба или ночные думы юнг читать
4 Эдуард Юнг
5 Человеку нужно немного и ненадолго
6 Методы Юнгианского анализа сновидений
7 Жалоба или ночные думы юнг читать
8 Поэма Юнга; Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии
9 Гай Мэннеринг, или Астролог
10 Кладбищенская поэзия»: Дж

Ночные думы

Эта идея верна, как наш мир. а об остальном — продумайте сами, как лучше. все-таки, проверьте взаимодействие двух структур, находящихся рядом. интересно, что они покажут? Размер их должен быть в пространственном отношении, т. е в объёме круга-шара предполагаемого — одинаков. Это не трудно? Успехов, мой друг! вдруг они станут притягиваться, как есть притяжение между людьми

Огромное спасибо, Валентина!
Ваш отзыв мне особенно приятен.
Если сохранить прямые линии,
то сохранится и весь додекаэдр.
Проблема еще в том, что силовые
линии предполагаемого поля воздействия
на свободно висящий на тонкой нити
додекаэдр — эти силовое поле должно
быть обусловлено именно Вашей идеей
пятиугольности земного пространства.
Все лишнее будет мешать.

Анатолий, вечер добрый! Вдруг захотела с Вами поделиться некоторыми мыслями. Знаете,где-то читала, что зафиксировали специальными приборами излучение в височных долях головы человека, природа которого не изучена. Что это? И макушка головы, думаю, тоже имеет выходы в пространство. в Библии, если по-другому подойти к пониманию слов, можно это понять. » Прилагай сердце своё и ум свой ко всем входам и выходам из святилища» В данном случае святилище — наша голова. так входы-выходы это и сеть? не зря у младенцев родничок — он связывает нас с первоистоком при рождении, потом мы словно отдаляемся, уходя в самостоятельное плавание по жизни. Да, а как у Вас дела с проектом? Лёгкого радостного труда и успеха

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Строилова А

Нужно заметить, однако, что перевод Кутузова, несмотря на то, что он был выполнен с использованием посредника, достаточно точен в передаче содержания поэмы. Кутузов следует за размышлениями автора, сохраняя почти все образы, использованные Юнгом. Следует также учитывать, что это прозаический перевод стихотворного текста, что предполагает соответствующие изменения.

Примечательно, что переводчик на первое место ставит Священное Писание и расценивает его при этом как стихотворческий Энтузиасм«Луна есть лучший друг стихотворца нашего; при начале третьей нощи призывает он ее, яко своего Феба: ибо между ею и печальным содержанием нощи сея находит великое сходство. Подобно как бледный блеск луны, соединенный с мрачностью и тишиною ночи, в душе глубокомыслящей удобны произвести и продолжить на долгое время важныя и унылыя мысли: то таким же образом может она почесться яко действие и знак симпатических чувствований. И сие некоторым образом может казаться очень вероятным в разсуждении беспрестанного сообщения луны с землею и взаимнаго их одной на другую влияния». [17]

Кутузов воспринимал эту поэму как способ воспитания читателей. Главный вопрос — знает ли человек сам себя, понимает ли, какое он создание, способен ли он к самоанализу. Он с пренебрежением отзывается о французской моде, считая ее признаком духовной неразвитости. Затем он продолжает рассуждать: «Толико-то повреждены люди сии, что не чувствуют уже и повреждения своего! Естьли они люди знатные и некоторую власть в обществе имеют, то даже и другим препятствуют выходить из пагубнаго заблуждения сего. и того горестнее видеть, что есть люди, нестыдящиеся называть вельмож сих основателями и распространителями истиннаго просвещении. О Боже! Доколе допустишь ты, что бы чада истинны были жертвою рабов сатанинских?» [9-10]

Здесь переводчик говорит более прямо о владычестве людей, не используя метафору: мир — империя, как в оригинале, после этих слов дает комментарий: «Чтобы показать неограниченное владычество смерти, стихотворец собрал здесь великолепнейшия и высочайшия вещи из всего творения, и поставляет владыкою над оными смерть. – Большая часть из нас, размышляя о смерти, страшимся оныя, яко окончания всех забав и веселостей наших, не думая ни мало, что сия смерть ничего, кроме горестей и сует, отнять у нас не может, и что есть смерть гораздо сея страшнейшая, смерть, которую мы сами себе причиняем, смерть духовная: сей то смерти, друзья мои страшиться должно. Читайте прилежно Священное Писание. » [10]

Кутузов очень долго переводил поэму, пытаясь как можно точнее передать ее содержание. Но некоторые исследователи считают, что поэма эта отрицательно повлияла на Кутузова, так как он считал, что никак не может передать красоты этого произведения, что его очень угнетало: «чем лучше, как ему кажется, он понимает красоту его творения, тем мучительнее осознает, насколько сам далек от своего идеала… И это осознание повергает его в еще большую мрачность. В мучительных переживаниях, в порыве самоуничижения, он очень близко подходит к разочарованию в людях и в самом себе» [Винницкий 1997:119-120]. Сама тематика также повлияла на впечатлительного поэта, заставляя его думать о смерти.

Кто сердца не питал, кто не был восхищён
Сей книгой, от небес евреем вдохновенной!
Её Божественным огнём воспламенён,
Полночный наш Давид на лире обновлённой
Пророческую песнь псалтыри пробуждал, —
И север дивному певцу рукоплескал.
Там, там, где цвёл Эдем, на бреге Иордана,
На гордых высотах сенистого Ливана
Живёт восторг; туда, туда спеши, певец;
Там мир в младенчестве предстанет пред тобою
И мощный, мыслию сопутствуем одною,
В чудесном торжестве творения Творец.
И слова дивного прекрасное рожденье,
Се первый человек; вкусил минутный сон —
Подругу сладкое дарует пробужденье.
Уже с невинностью блаженство тратит он.
Повержен праведник — о грозный Бог! о мщенье!
Потоки хлынули. земли преступной нет;
Один, путеводим Предвечного очами,
Возносится ковчег над бурными валами,
И в нём с надеждою таится юный свет.
Вы, пастыри, вожди племён благословенных,
Иаков, Авраам, восторженный мой взгляд
Вас любит обретать, могущих и смиренных,
В родительских шатрах, среди шумящих стад;
Сколь вашей простоты величие пленяет!
Сколь на востоке нам ваш славный след сияет.
Не ты ли, тихий гроб Рахили, предо мной.
Но сын её зовёт меня ко брегу Нила;
Напрасно злобы сеть невинному грозила;
Жив Бог — и он спасён. О! сладкие с тобой,
Прекрасный юноша, мы слёзы проливали.
И нет тебя. увы! на чуждых берегах
Сыны Израиля в гонении, в цепях
Скорбят. Но небеса склонились к их печали:
Кто ты, спокойное дитя средь шумных волн?
Он, он, евреев щит, их плена разрушитель!
Спеши, о дочь царей, спасай чудесный чёлн;
Да не дерзнет к нему приблизиться губитель —
В сей колыбели скрыт Израиля предел.
Раздвинься, море. пой, Израиль, искупленье!
Синай, не ты ли день завета в страхе зрел?
Не на твою ль главу, дрожащую в смятенье,
Гремящим облаком Егова низлетел?
Скажу ль — и дивный столп в день мрачный,
в ночь горящий,
И изумлённую пустыню от чудес,
И солнце, ставшее незапно средь небес,
И Руфь, и от руки Самсона храм дрожащий,
И деву юную, которая в слезах,
Среди младых подруг, на отческих горах,
О жизни сетуя, два месяца бродила.
Но что? рука судей Израиль утомила;
Неблагодарным в казнь, царей послал Творец;
Саул помазан, пал — и пастырю венец;
От племени его народов Искупитель;
И воину-царю наследник царь-мудрец.
Где вы, левиты? Ждёт божественный строитель;
Стеклись. о, торжество! храм вечный заложен.
Но что? уж десяти во граде нет колен.
Падите, идолы! Рассыпьтесь в прах, божницы!
В блистанье Илия на небо воспарил.
Иду под вашу сень, Товия, Рагуил.
Се мужи промысла, Предвечного зеницы;
Грядущие лета как прошлые для них —
И в час показанный народы исчезают.
Увы! Сидон, навек под пеплом ты утих.
Какие вопли ток Ефрата возмущают?
Ты, плакавший в плену, на вражеских брегах,
Иуда, ободрись; восходит день спасенья!
Смотри: сия рука, разитель преступленья,
Тирану пишет казнь, другим тиранам в страх.
Сион, восторжествуй свиданье с племенами;
Се Эздра, Маккавей с могучими сынами;
И се Младенец-Бог Мессия в пеленах.

«Ничтожный человек! что жизнь твоя? — Мгновенье.
Взглянул на дневный луч — и нет тебя, пропал!
Из тьмы небытия злой рок тебя призвал
На то лишь, чтоб предать в добычу разрушенья;
Как быстра тень, мелькаешь ты!
Игралище судьбы, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист, — ужасный жребий твой
Бороться с горестью, болезньми и собой!
Несчастный, поглощён могучими волнами,
Ты страшну смерть находишь в них.
В бессилии своём, пристанища лишенный,
Гоним со всех сторон, ты странник на земли!
Что твой парящий ум? что замыслы твои?
Дыханье ветерка, — и где ты, прах надменный?
Где жизни твоея следы?
Ты дерзкой мыслию за небеса стремишься! —
Сей низложенный кедр соперник был громам;
Но он разбит, в пыли, добыча он червям.
Где мощь корней его. Престань, безумец, льститься;
Тебе ли гордым, сильным быть?
Ты ныне, обольщён надеждой, зиждешь стены, —
Заутра же они, рассыпавшись, падут.
И персти твоея под ними не найдут.
Сын разрушения! мечта протекшей тени!
И настоящий миг не твой.

О Боге нам гласит времён круговращенье,
О благости Его — исполненный Им год.
Творец! весна — Твоей любви изображенье:
Воскреснули поля; цветёт лазурный свод;
Весёлые холмы одеты красотою;
И сердце растворил желаний тихий жар.
Ты в лете, окружён и зноем и грозою,
То мирный, благостный, несёшь нам зрелость в дар,
То нам благотворишь, сокрытый туч громадой.
И в полдень пламенный и ночи в тихий час,
С дыханием дубрав, источников с прохладой,
Не Твой ли к нам летит любови полный глас?
Ты в осень общий пир готовишь для творенья;
И в зиму, гневный Бог, на бурных облаках
Во ужас облечён, с грозой опустошенья,
Паришь, погибельный. как дольный гонишь прах,
И вьюгу, и метель, и вихорь пред Собою;
В развалинах земля; природы страшен вид;
И мир, оцепенев пред Сильного рукою,
Хвалебным трепетом Творца благовестит.
О таинственный круг! каких законов сила
Слияла здесь красу с чудесной простотой,
С великолепием приятность согласила,
Со тьмою — дивный свет, с движением — покой,
С неизменяемым единством — измененье?
Почто ж ты, человек, — слепец среди чудес?
Признай окрест себя Руки напечатленье,
От века правящей течением небес
И строем мирных сфер из тьмы недостижимой.
Она весной красу низводит на поля;
Ей жертва дым горы, перунами дробимой;
Пред Нею в трепете веселия земля.
Воздвигнись, спящий мир! внуши мой глас, созданье!
Да грянет ваша песнь Чудесного делам!
Слиянные в хвалу, слиянны в обожанье,
Да гимн ваш потрясёт небес огромных храм.
Журчи к Нему любовь под тихой сенью леса,
Порхая по листам, душистый ветерок;
Вы, ели, наклонясь с седой главы утёса
На светлый, о скалу биющийся поток,
Его приветствуйте таинственною мглою;
О Нём благовести, крылатых бурей свист,
Когда трепещет брег, терзаемый волною,
И, сорванный с лесов, крутится клубом лист;
Ручей, невидимо журчащий под дубравой,
С лесистой крутизны ревущий водопад,
Река, блестящая средь дебрей величаво,
Кристаллом отразив на бреге пышный град,
И ты, обитель чуд, бездонная пучина,
Гремите песнь Тому, Чей бурь звучнейший глас
Велит — и зыбь горой; велит — и зыбь равнина.
Вы, злаки, вы, цветы, лети к Нему от вас
Хвалебное с полей, с лугов благоуханье:
Он дал вам аромат, Он вас кропит росой,
Из радужных лучей соткал вам одеянье;
Пред Ним утихни, дол; поникни, бор, главой;
И, жатва, трепещи на ниве оживлённой,
Пленяя шорохом мечтателя своим,
Когда он, при луне, вдоль рощи осребренной,
Идёт задумчивый, и тень вослед за ним;
Луна, по облаками разлей струи златые,
Когда и дебрь, и холм, и лес в тумане спят;
Созвездий лик, сияй средь тверди голубыя,
Когда струнами лир превыспренних звучат
Воспламенённые любовью серафимы;
И ты, светило дня, смиритель бурных туч,
Будь щедростию лик Творца боготворимый,
Ему живописуй хвалу твой каждый луч.
Се гром. Владыки глас. Безмолвствуй, мир смятенный,
Вчуши. Из края в край по тучам гул гремит;
Разрушена скала: дымится дуб сражённый:
И гимн торжественный чрез даль парит.
Утих. красуйся, луг. приветственное пенье,
Изникни из лесов; и ты. любовь весны, —
Лишь полночь принесёт пернатым усыпленье
И тихий от холма восстанет рог луны —
Воркуй под сению дубравной, филомела.
А ты, глава земли, творения краса,
Наследник ангелов бессмертного удела,
Сочти бесчисленны созданья чудеса
И в горнем пари, хвалой воспламененный.
Сердца, слиянны в песнь, летите к небесам;
Да грады восшумят, мольбами оглашенны:
Да в храмах с алтарйй восстанет фимиам:
Да грянут с звоном арф и с ликами органы;
Да в сёлах, по горам и в сумраке лесов
И пастыря свирель, и юных дев тимпаны,
И звучные рога, и шумный глас певцов
Один составят гимн и гул отгрянет: слава!
Будь, каждый звук, хвала; будь. каждый холм, алтарь;
Будь храмом, каждая тенистая дубрава, —
Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы Царь,
И веют в ветерках душистых серафимы,
И где, возведши взор на светлый неба свод,
Сквозь зыблемую сеть ветвей древесных зримый,
Певец в задумчивом восторге слёзы льёт.
А я, животворим созданья красотою,
Забуду ли когда хвалебный глас мольбы?
О Неиспытанный’ мой пламень пред Тобою!
Куда б ни привела рука Твоей судьбы,
Найду ли тишину под Отческою сенью,
Беспечный друг полей, возлюбленных в кругу —
Тебя и в знойный день, покрытый рощи тенью,
И в ночь, задумчивый, потока на брегу,
И в обиталищах страдания забвенных,
Где бедность и недуг, где рок напечатлел
Отчаянья клеймо на лицах искажённых,
Куда б влеком Тобой, с отрадой я летел,
И в час торжественный полночного виденья,
Как струны, пробудясь, ответствуют перстам
И дух воспламенен восторгом песнопенья —
Тебя велю искать и сердцу и очам.
Постигнешь ли меня гонения рукою —
Тебя ж благословит тоски молящий глас;
Тебя же обрету под грозной жизни мглою.
Ах! скоро ль прилетит последний, скорбный час.
Конца и тишины желанный возвеститель?
Промчись, печальная неведения тень!
Откройся, тайный брег, утраченных обитель!
Откройся, мирная. Отеческая сень!

Ты веселишь себя надеждой наслаждений:
Их нет! их нет! Сей мир вертеп страданий, слёз;
Ты с жизнию в него блаженства не принёс;
Терзайся, рвись и будь игрою заблуждений,
Влачи до гроба цепи зол!
Так — в гробе лишь твоё спокойство и отрада;
Могила — тихий сон; а жизнь — с бедами брань;*
Судьба — невидимый, бесчувственный тиран,
Необоримая ко счастию преграда!
Ничтожность страшный твой удел!
Чего ж искать тебе в сей пропасти мучений?
Скорей, скорей в ничто! Ты небом позабыт,
Один перун его лишь над тобой гремит;
Его проклятием навеки отягченный,
Твоё убежище лишь смерть!»
.Так в гордости своей, слепой, неправосудной,
Безумец восстаёт на небо и на рок.
Всемощный! гнев Твой спит. Сотри кичливый рог,
Воздвигнись, облечён во славе неприступной,
Грянь, грянь! — и дерзкий станет пыль.
Или не знаешь ты, мечтатель напыщенный!
Что неприметный червь, сокрывшийся во прах,.
И дерзостный орёл, парящий в небесах,
Превыше чёрных туч и молний вознесенный,
Пред взором Вечного ничто.
Тебе ли обвинять премудрость Провиденья?
Иль таинства Его открыты пред тобой?
Или в делах Его ты избран судиёй?
Иль знаешь ты вещей конец, определенье
И взором будущность проник?
В страданиях своих ты небо укоряешь —
Творец твой не тиран: ты страждешь от себя;
Он благ: для счастия Он в мир призвал тебя;
Из чаши радостей ты горесть выпиваешь:
Ужели рок виновен в том?
Безумец, пробудись! воззри на мир пространный!
Всё дышит счастием, всё славит жребий свой;
Всему начертан круг Предвечного рукой, —
Ужели ты один, природы царь избранный,
Краса всего, судьбой забвен?
Познай себя, познай! Коль в дерзком ослепленье
Захочешь ты себя за край миров вознесть,
Сравниться со Творцом — ты неприметна персть!
Но ты велик собой; сей мир твоё владенье,
Ты духом тварей властелин!
Тебе послушно всё — ты смелою рукою
На бурный океан оковы наложил,
Пронзил утёсов грудь, перуны потушил;
Подоблачны скалы валятся пред тобою;
Твоё веление — закон!
Все бедствия твои — мечты воображенья;
Оружия на них судьбой тебе даны!
Воздвигнись в крепости — и все побеждены!
Великим, мудрым быть — твоё определенье;
А ты ничтожны слёзы льёшь!
Сей дерзостный утёс, гранитными плечами
Подперши небеса, и вихрям и громам
Смеётся, и один противится векам,
У ног его клубит ревущими волнами
Угрюмый, грозный океан.
Орёл, ужаленный змеёю раздражённой,
Терзает, рвёт её в своих крутых когтях
И, члены разметав, со пламенем в очах,
Расширивши крыла, весь кровью обагрённый,
Парит с победой к небесам!*
Мужайся! — и попрёшь противников стопою;
Твой рай и ад в тебе. Брань, брань твоим страстям!
Перед тобой отверст бессмертья вечный храм;
Ты смерти сломишь серп могучею рукою, —
Могила — к вечной жизни путь!

Усталый шёл крутой горою путник;
С усилием передвигая ноги,
По гладким он скалам горы тащился
И наконец достиг её вершины.
С вершины той широкая открылась
Равнина, вся облитая лучами
На край небес склонившегося солнца:
Свершив свой путь, великое светило
Последними лучами озаряло,
Прощаясь с ним, полузаснувший мир,
И был покой повсюду несказанный.
Утешенный видением таким,
Стал странник на колена, прочитал
Вечернюю молитву и потом
На благовонном лоне муравы
Простёрся, и сошёл к нему на вежды
Миротворящий сон, и сновиденьем
Был дух его из бренныя телесной
Темницы извлечён. Пред ним явилось
Господним ликом пламенное солнце,
Господнею одеждой твердь небес,
Подножием Господних ног земля;
И к Господу воскликнул он: «Отец!
Не отвратись во гневе от меня,
Когда всю слабость грешныя души
Я исповедую перед Тобою.
Я знаю: каждый, кто здесь от жены
Рождён, свой крест нести покорно должен;
Но тяжестью не все кресты равны;
Мой слишком мне тяжёл, не по моим
Он силам; облегчи его, иль он
Меня раздавит и моя душа
Погибнет». Так в бессмыслии он Бога
Всевышнего молил. И вдруг великий
Повеял ветер; и его умчало
На высоту неодолимой силой;
И он себя во храмине увидел,
Где множество бесчисленное было
Крестов; и он потом услышал голос:
«Перед тобою все кресты земные
Здесь собраны; какой ты сам из них
Захочешь взять, тот и возьми». И начал
Кресты он разбирать, и тяжесть их
Испытывать и каждый класть на плечи,
Дабы узнать, какой нести удобней.
Но выбрать было нелегко: один
Был слишком для него велик; другой
Тяжёл; а тот, хотя и не велик
И не тяжёл, но неудобен, резал
Краями острыми он плечи;
Иной был слит из золота, за то
И не в подъём, как золото. И словом,
Ни одного креста не мог он выбрать,
Хотя и всё пересмотрел. И снова
Уж начинать хотел он пересмотр;
Как вдруг увидел он простой, им прежде
«Оставленный без замечанья крест;
Был он нелёгок, правда, был из твёрдой
Сработан пальмы; но зато как будто
По мерке для него был сделан, так
Ему пришёлся по плечу он ловко.
И он воскликнул: «Господи! позволь мне
Взять этот крест». И взял. Но что же? Он
Был самый тот, который он уж нёс.

Жалоба или ночные думы юнг читать

на смену которому незаметно приходят тихие сумерки. Спокойны и тихи и раздумья поэта (Голдсмит верно подметил, что Грей воспользовался в «Элегии» самым медлительным размером, какой возможен в английской поэзии). Среди могил поэт слышит звуки, напоминающие о жизни: шаги усталого пахаря, мычание коров, возвращающихся с пастбища, и позвякивание их колокольчиков. Смерть здесь предстает как естественное завершение жизни, не обрывающее уз любви и дружбы (умершие по-прежнему живут в памяти односельчан). Поэт задумывается над судьбами тех, кто нашел вечный покой на этом заброшенном деревенском погосте:

Примирительная нотка, звучащая здесь, очень характерна для Грея. Он не сетует на несправедливость общества, в котором угасли способности людей, призванных, быть может, на великие дела. Если они не смогли проявить себя в добре, то зато избежали и зла; судьба провела их сквозь жизнь тихой тропинкой, «вдали от шумной толпы» (слова, которые Томас Гарди поставит впоследствии заглавием своего романа из жизни сельской Англии, где они, однако, приобретут уже и оттенок иронической горечи).

В истории английской литературы возник даже термин «кладбищенская поэзия». Общность таких мотивов, как бренность плоти, неизбежность смерти и т. д., могла свидетельствовать о том, что к середине XVIII в. рационалистический оптимизм ранних просветителей уже не удовлетворял людей нового поколения и пересматривался. И все же термин этот условен, ибо «кладбищенская тема» трактовалась очень по-разному.

В этих интереснейших и плодотворных поисках, характерных для позднего творчества Грея, был, однако, и элемент сознательной, «ученой» стилизации. Именно это, вероятно, заставило Голдсмита, разбирая стихи Грея, посоветовать ему считаться не только с образованными читателями, но, говоря словами древнегреческого оратора Исократа, и «изучать народ».

«Элегия, написанная на сельском кладбище» — один из классических памятников поэзии английского сентиментализма — пережила свое время. К ней не раз обращались поэты-романтики. Жуковский переводил ее дважды, и в молодости, и на склоне лет, после того как совершил паломничество в деревеньку Сток-Поджис, близ Виндзора, где, по преданию, была написана «Элегия». Во Франции ее перевел молодой Шатобриан, в Италии — Уго Фосколо.

Эдуард Юнг

Податель сил природе утомленной,
Целебный сон! и ты, как свет, друг счастья,
И ты несчастных покидаешь: быстро
Летишь от горя на крылах пуховых
И на бесслезных почиешь ресницах.

Во сне, обычно-кратком и прерывном,
Я пробужден: блажен, кто спит сном вечным!
Блажен, когда мечтаний нет во гробе!
Я пробужден, восстал из моря грез,
Грез бурных, где без цели и надежды
Носилась мысль рассудка руль, утратив.
Ей пробужденье горькая замена
Страданий злых на злейшие страданья.
Мне для печали краток день и ночь,
Ночь, в самом мраке своего зенита
Есть ясный день пред тьмой моей судьбы.
Ночь, тьмы богиня! с чёрного днесь трона,
В величии безличном, ты над спящим
Свинцовый скиптр свой простираешь миром!
Как мрак глубок! Молчание как мертво!
Вотще предмета ищут взор и слух;
Творенье спит. Пульс жизни, мнится, стал;
В покое вся природа. Как торжествен
Покой сей! он пророк ее конца.
Свершайся ж предсказанье! опусти,
Судьба, завесу: что терять мне боле?
Молчанье, мрак! вы, двойни древней ночи,
Податели рассудку прочных мыслей,
Зиждители решимости (опоры
Величья в человеке) — вас зову я
На помощь; вам воздам благодаренье
За гробом; гроб есть царство ваше: там
Падет сей прах, хранилищ ваших жертва.
Но что вы?
Ты, начальное молчанье
Изгнавший в час, когда светило утра
Одело блеском новый мир впервые!
О ты, чей глас воздвиг из мрака солнце!
Ты и в душе моей воздвигни мудрость —
В душе, летящей, как скупец ко злату,
К тебе, ее сокровищу, надежде!
Простри во тьме природы и души,
В двойной сей ночи, свой отрадный луч
В утеху мне и озаренье! Дух мой,
Дух, рвущийся от зол своих всечасно,
Веди по царствам бытия и смерти,
И истину яви в виденье каждом.
Наставь меня в деяньях, как и в песнях;
Дай свет рассудку, воле правоту,
Душе стремленье к мудрости, столь долго,
Пренебрежённой; повели, да будет
Излит не тщетно мщенья фиал твой,
Мне на главу покорную излитый.
Бьет час. Мы только прошлое одно
Считаем время, в ему дашь голос —
Мысль мудрая! Как Ангела воззвание;
Проник мне душу звук сей. Он моих
Часов усопших погребальный звон.
Металл вещает: поспеши! Как много
Свершить я должен! Восстают в тревоге
Боязнь с надеждой; через грани жизни
Они глядят во глубь ужасной бездны
На верное мое наследье, вечность.
Но мне ль наследье вечность? Мне, одной
Временщику минуты благосклонной?
Как беден, как богат, почтен, презрен,
Как многосложен, дивен человек!
Сколь непостижным Существом он создан,
В нем крайностей так много согласившим:
Он свойств противных чудное смешенье,
Избранных миров далеких связь,
Отличное в цепи существ звено,
Ничтожества и Божества предел,
Эфирный луч, померкший, оскверненный,
Божественный и в самом униженьи!
Безмерного величья малый образ,
Наследник славы, праха бренный сын;
Ничтожный, вечный; слабый, беспредельный;
Червь, Бог! Я со страхом на себя взираю,
В себе теряюсь. Дома, как в чужбине,
Блуждает мысль, себе дивясь, себя
Не постигая. Как кружится ум!
Для смертного какое чудо смертный!
Как унывать он, как гордиться должен
Своею долей бедною и славной! —
Что жизнь отнять, что сохранить мне может,
Меня из гроба Ангел не воздвигнет,
Сонм Ангелов не заключить во гробе!
То истина: ее вещает все.
Когда покоит кроткий сон мне члены,
Зачем душой блуждаю я в мечтанье
В полях цветущих, иль в лесу дремучем
Скитаюсь грустно, падаю со скал,
Плыву, тону в бездне вод недвижных,
Иль на утес взбираюсь, иль по ветру
Ношусь с толпою призраков знакомых?
И сей полет души беспрерывный
Не говорит ли, что она нетленна,
Духовна, бестелесна, самобытна,
Жива, паденью праха непричастна?
Все, даже ночь, гласит ее бессмертье
Все, даже ночь, день вечный возвещает.
Нам все дано на пользу: учит сон нас,
И тщетные не тщетны сновиденья.
Зачем ж скорбеть о смерти не умерших?
Зачем блуждает мысль в преступной скорби
Вокруг гробов их? Там ли духи неба?
И спит ли с прахом в гробе огнь эфирный?
Они живут, божественно живут,
Безвестной здесь, непостижимой жизнью,
И лучше мне, причисленному к мертвым,
Да посвятятся слезы состраданья.
Сей мир пустыня! Здесь уединенье!
Как многолюдны, полны жизни гробы!
Здесь мрачная творения пещера,
Здесь елями усаженный дол смерти,
Страна видений, призраков пустых.
Все в мире сем мечта; все существо
За гробом. Кто не верит, тот безумец:
Там прочно все, где все неизменимо.
Здесь бытия начало только, сумрак,
Дня нашего заря. Здесь лишь преддверье;
Еще храм жизни заперт. Смерть одна,
Смерть мощная возможет с врат тяжелых
Запор снять, праха удалить препоны,
Освободить существованья семя.
От жизни истинной едва ли дальше,
Чем мы, еще сомнительный гость света,
Зародыш, спящий в матерней утробе.
И мы, как он, разрушивши свою
Лазурную темницу, вкусим жизнь,
(О радость!) жизнь Богов и Человека.
Но человек, безумный, беспечально
Свои все мысли погребает здесь,
Все райские надежды. Пленник мира,
Подлунный узник, здесь он средоточит
Свои желанья, окрылённый небом,
Там бесконечность обрести способный,
Где Ангелы бессмертье собирают
На древе жизни, у Престола Бога.
Какие чистых радостей плоды
Для правых там, благоухая, зреют,
Где нет веков мгновенных, там, где мертвы
Случайности и время, скорбь и смерть!
И краткому ль течению сей жизни
Изгнать из мыслей человека вечность,
Бессмертный прахом подавить наш дух?
Душа, в тщетах безумно расточая
Свои огнь и силу, радуяся в счастье
И унывая в горестях житейских,
Подобна моря разъярённой бездне,
Колеблющей громадой волн пушинку,
Подвигшейся на потопленье червя.
Кто заслужил упрек сей? Первый я.
О, как я сердцем погребен был в мире,
В каких цепях душою пресмыкался!
Опутан я, как шелковичный червь, был
В сотканную фантазией сеть мыслей,
Пока надежда вечного здесь счастья
Заткала вовсе ум мой, и забыл он,
Что он полет направить властен к небу.
Ночные грезы иногда утешны,
Мечты неспящих гибельны. Мечтал я
О невозможном (что же больше сны?),
О радостей на радости замене,
О прочном счастье на волнах зыбучих,
О дне погожем — вечно, в буре жизни!
Как пышно были все мои виденья
Расписаны картинами блаженства:
Все наслажденья в бесконечной цепи!
Но вдруг звон смерти, чей язык медяный
Зовет вседневно в снедь ей миллионы,
Взгремел, и я, погибший, пробудился.
Где ж пышный бред мой, золотые грезы?
Днесь хижина из бренной паутины,
Из персти тленья, царский мне чертог.
Нить паука тончайшая есть вервь
Пред нитью, нас связующей со счастьем:
Ее малейший разрывает ветер.
О, вы, картины прочных наслаждений,
Столь совершенных, полных, бесконечных!
Блаженство есть блаженства неизменность:
Одна лишь мысль о вашем прехожденьи
Пожрала бы век радости для нас
И царство света в ад переселила.
Мы верны только там, превыше звезд,
В пути своем влиянием зловредным
Лиющих долу бедствия в скорби.
Здесь каждый час свидетель изменений
И к лучшему столь редко! и быстрее
Всего на свете лучшее проходит!
Всяк лишь здесь держит серп соревнователь
Косы огромном времени, секущей
Одним размахом царства; всякий миг
Опустошает здесь теснейший круг
Семейных насаждений, подрезает
Краснейший цвет подлунного блаженства.
Подлунное блаженство! звук пустой,
Против законов божеских измена,
Отважное прав райских похищенье!
Я обнимал мечту; она исчезла:
Зачем ее не взвесил, не объял я?
Каких бы мук мое избегло сердце!
О смерть, всего владыка! Ты сметаешь
С лица земного царства, тушишь, звезды;
Ты попускаешь солнцу лишь сиянье
И некогда с небес его низринешь
Зачем же, средь столь великих дел, колчан твой
Опустошать для столь ничтожной меты?
Зачем меня разить с особой злостью?
Смерть алчная! Одной ли не довольно?
Трикраты стрелы ты свои метнула;
Трикраты, прежде чем свой путь луна
Прошла трикраты, сердце мне пронзила.
Зачем бледна ты, Цинтия? Грустишь ли
О нас, несчастных? Сетуй: наша жизнь
Всех перемен твоих непостоянней!
Где ты, мое заемное блаженство?
Фортуны ласка, свет несамобытный,
Не добродетели небесный луч ты!

Мы с тобою умерли, Филандр!
Твои вздох последний уничтожил чары,
И красота земли исчезла. Где
Ее все грады? Где златые горы?
Все дикая пустыня, слез юдоль:
Волшебник умер. Бедная горсть праха!
Какая в день единый перемена!
О, как наградой долгожданной льстила
Тебя надежда! Как ты величался,
Самодовольный! Как гордился! близкий
К желанной цели! И тогда незримый
Зародыш смерти, разрастаясь в мраке
Мечтам твоим со злобой насмехался,
И поедал уж червь прелестный цвет,
И пал он мига одного добычей.

Предусмотренье лишь условно мудро.
Лоренцо! Мудрость иногда в безумство
Тогда ж преходит, как о ней родится
Надменная в нас мысль. Как слаб наш взор!
Ему лишь виден настоящий миг;
Миг будущий, как судный день, скрыть в мраке.
Мы проникаем и пророчим тщетно:
Частицами течет к нам время; рок
Частице каждой, прежде чем она
Сольется с жизнью, запретил под клятвой
Повествовать, где вечности начало.

***
Всегда, повсюду, в каждой смертной доле
Как горестна о прошлом счастье мысль!
О мысль, рушитель моего покоя!
Сквозь тесные минувших дней врата,
Ведомая безмолвием и мраком,
Она выходит тайно, как убийца,
Скитается, несчастный странник, в прошлом
Там горестей неутомимо ищет,
Находит там пустыню, разрушенье
И радостей усопших тени видит.
Я о богатстве прошлых дней тоскую,
Над блеклыми утех цветами плачу,
О благах, прежде милых, трепещу,
И каждое мне горько наслажденье.
Зачем скорбеть? скорбеть лишь о себе?
Для одного ль меня сияет солнце?
Я ль только смертный? Ангелы ль иные?
О всех грущу я: доля всех одна!
За всяким, в виде том или другом,
Судьба участок укрепила муки;
Всяк земнородный бедствия наследник.
Зараза, глад, раздоры, брань, огнь, бури
И угнетенье, с сердцем облечённым
Трикраты медью, испытуют смертных.
Там человек, подобие Творца,
В тьме рудников забыл, как светит солнце;
Там он, бессмертный, как его владелец,
К веслу по смерть прикован, пашет волны
И с нивы сей отчаянье сбирает;
Иные в брани за Владык жестоких
Последних сил лишенны и увечны,
На нищету осуждены, и в царстве
Чрез них спасенном, просят подаянья.
Там бедность и, собрат ее, недуг
В беспомощной свирепствуют толпе
И гроб в приют желанный претворяют!
Сколь многие, стеная, мрут в больницах!
Сколь многие стенают о больнице!
Иной, средь неги вскормленный фортуной,
О хладном ближних молит состраданье,
И молит (мыслит тяжело!) вотще!
О вы, утех питомцы! утомившись
От посещений модных, отдохните
В жилище бедствий, накормите алчных,
И легче вам сносить избыток будет.
Но нет! вы низким чтите все благое.
И пусть бы сих лишь угнетало горе!
Оно разит как благость, так и мудрость:
Недуга зло воздержных постигает,
Невинных кара, и в глуши укромной
Небезопасен от тревоги мир.
Как нам зловредна часто осторожность!
Как гибельна малейшая беспечность!
Нам быть защитой счастие бессильно,
Желанного не властны дать желанья.
И как, почти всегда, предмет желаний
Далек от общей всех их цели, счастья!
Гладчайший путь здесь тернами обилен,
Друг лучший часто нам вредит невольно.
О, сколько бедствий даже без несчастья!
Какие брани без врагов! а сколько
Врагов имеет лучший из людей!
Но бесконечен счет всех зол: скорее
Нам вздохов, чем причины их, не станет.
Сколь малая земного круга доля
Населена! Остаток есть пустыня,
Пески иль море, скалы, степи, льды,
Чудовищ, яда, змей и смерти область.
Таков земли сей вид. Увы! он образ,
Вернейший образ жизни человека.
Так божеские наши наслажденья
Окружены пространным царством зла,
Где брань ярится, бедствия бушуют,
Язвят смертельно горести и страсти
И поглощает все судьбы пучина.
Что ж я, столь дерзко о себе скорбящий?
И в мужестве мы помощью чужою
Живем, и в детстве. Благость человеку
Урок природы первый и последний;
Своекорыстный зол своих достоин;
Но возвышают бедствия мудрейших;
Самопознанье укрощает муку.
С рассудком вместе мне велит оно
Другой исток избрать скопленным мыслям:
Делясь, слабость горести поток.
Прими же, свет, мой долг тебе, слезу!
О, сколь печален видь земного счастья
Для тех, чей взор проникнуть может дале!
О ты, чье сердце плавает в восторгах!
Желаешь ли, что б я хвалил твой жребий?
Желаешь верно: гордость жаждет хвал —
Так пусть же гордость мне твоя простит
Целебное напоминанье дружбы.
Счастливец бедный! слепотой счастлив ты,
Безумством к долгой присуждён улыбке;
Знай, гибелью своей ты веселишься,
И радости тебе задаток муки;
Несчастье есть злой заимодавец!
Оно возвысит плату за отсрочку,
Оно бичом протекшего блаженства
Разит тебя немилосердно станет.
Тебя лелеет счастие, Лоренцо!
Ты сердцем жадно пьешь Сирены песни!
Ты дорог мне! Не гневайся: упрочить,
Не омрачить твою хочу я радость.
Не помышляй, что страх священ для бури,
Не доверяй улыбке льстивой рока.
Ужасно ль небо в гневе? Несомненно.
Но в милости оно ужасно также;
Его дары суть только испытанье,
Не увольненье от забот, зов к долгу;
Они должны страшить нас, как и бедства,
Учить нас знать начало их и цель,
И трепеща наград незаслуженных,
Тушить огонь крови, укрощать восторги —
Иль их объятья наши умерщвляют,
Нет! их творят тяжеле всяких бедствий.
Былая радость как вражда друзей,
Как лютая междоусобья брань,
С неслыханной разит нам сердце злобой.
Страшись того, что счастьем здесь зовется,
И радостей чуждайся преходящих:
Кто не на вечном зиждет основанья,
Тот смерть своим готовит наслажденьям.

Возможное возможно каждый миг:
В часах сей жизни нет часов заветных.
Какая ж мысль смелее и надменней
На завтра нашей дерзостной надежды?
Где наше завтра? В том, не в здешнем мире.
Сие для многих верно; никому
Противное неверно. И на сем
Обманчивом столь часто «может быть»
Как на скале гранитной созидаем
Своих надежд мы, предприятий горы,
Как будто все здесь вечно; созидаем,
И падаем, их созидая, в гробы.
И для Филандра саван не был сшит.
Предвестья Небо не дало! Сколь много
Не так готовых гибнет так нежданно,
По предвещаньям многих, все нежданно!
Страшись из зол последнего, Лоренцо!
Страшись кончины медленно внезапной!
О, как сия нечаянность ужасна!
Будь мудр сегодня; отлагать безумно:
Наставший день умчится за протекшим,
За ним другой — и позабыта мудрость!
Там времени — отсрочка: год за годом
Она уносит, и умчатся все,
И на случайность одного мгновенья
Всей вечности удел нам остается.
Cие не страшно, ибо повседневно,
Но тем странней такая повседневность.
Грубейшее из наших заблуждений
Есть мысль, что жить еще так долго нам,
Что рождены еще мы так недавно.
Мы льстим себе и некогда мечтаем
Умнее быть, а гордость от похвал,
Хоть от своих лишь собственных, растет,
И будущий мудрец собой доволен:
Тогда-то жизнь! Когда же? Никогда!
Все, что у нас из времени, безумству,
Что у судьбы, то мудрости дается.
Мы замыслам даем деяний титло;
Не презирать глупцов — не глупость вовсе:
Едва ль и мудрость властна сделать больше.
Обетами, медлители, богаты
Во весь свой век мы; в молодости, правда,
Самодовольны, дремлем мы беспечно,
И, как сыны усердные, отцам лишь
Ума и большей мудрости желаем;
Лет в тридцать мыслим: не подобны ль мы им?
Познав то в сорок, изменяем план;
Браним свои отсрочки в пятьдесят;
Потом с усильем твердым, на благое
Решаемся; решенья изменяем,
И умираем — таковы, как жили.
А все затем, что человек считает
Себя бессмертным, смертными всех прочих.
Промчится ли над ним судьбы перун
И ужасом его наполнит сердце —
Такая сердца язва в нас, как след
Стрелы, пронзившей невредимый воздух,
Как след орлиных крыл в лазури неба,
Как от весла бразда на Океане.
Нас мысль о смерти покидает вместе
С слезою грусти, с сей природы данью
В гроб милых падшей в час разлуки вечной.
Могу ли я забыть Филандра? Нет!

На фоне природы в идиллически-приукрашенном виде изображается в поэме жизнь крестьян. Картины природы чередуются с сентиментально-слащавыми описаниями сельских работ и веселых празднеств поселян. Суровые условия жизни, тяжелый труд крестьян, социальные противоречия не получили отражения во «Временах года».

Грей родился в семье зажиточного торговца, получил блестящее классическое образование; он учился сначала в привилегированном колледже в Итоне, а затем в Кембридже. После окончания университета в 1739 г. он много путешествует по Европе со своим другом Горацием Уолполом, будущим автором первого «готического романа» «Замок Отранто».

Сушкова. В исследовании «Ночные размышления» Юнга в ранних русских переводах» П.Р. Заборов пишет: «По свидетельству Н.В.
Сушкова, перевод из Мильтона был сделан с английского, перевод из Аддисона и Юнга -с французского языка. Однако это едва ли так, по крайней мере в отношении последнего.

Имеются в виду мистические толкования Колумба, содержавшиеся в его письме 1498 г. Изабелле и Фердинанду. Колумб, ссылаясь на «отца церкви» блаженного Августина и на богословов раннего средневековья Исидора Севильского и Беду Достопочтенного, утверждал, что открытая им река Ориноко вытекает из земного рая, который имеет форму «выпуклости у черенка груши».

Карл Густав Юнг (1875-1961) — швейцарский врач, психоаналитик. Родился недалеко от г. Базеля. Наследие К. Г. Юнга велико: 20 томов неполного собрания сочинений. Отличительной чертой взглядов К. Г. Юнга -является стремление обосновать единство человеческого рода и возможность совершенствования души, которое…

От сна тяжёлого я пробуждён;
Как счастлив тот, кто боле не проснётся!
Но тщетно всё, коль сны и за могилой.
Я встал из океана бурных снов,
Где мысль моя как утлый чёлн носилась
В отчаяньи по яростным волнам
Без паруса, утратив руль рассудка —
Его теперь я обретаю вновь,
Но вместе с тем и горшее страданье.
Для скорби краток день, и даже ночь
В зените мрака светит, словно солнце,
И освещает тьму судьбы моей.

Человеку нужно немного и ненадолго

Комментатор «Собаки» В. Робсон заявил, что данное выражение представляет собой неполную цитату из двух произведений английского сентиментализма: баллады Оливера Голдсмита «Пустынник»(1765) и религиозно-дидактической поэмы Эдварда Юнга «Жалоба, или Ночные мысли о жизни, смерти и бессмертии» (1742 — 1745).

«17. Быть рабом самого себя — тяжелейшее рабство. Его легко, впрочем, стряхнуть, если ты перестанешь многого себе требовать, если перестанешь искать себе выгоды, если будешь держать перед глазами свою природу и помнить, как мало осталось тебе времени, даже если ты еще юн, и будешь говорить сам себе: «Что я беснуюсь? Чего ради пыхчу, потею, верчусь, пыля, по земле и по форуму? Мне ведь надо немного и ненадолго» (Сенека. Естественнонаучные вопросы. Перевод Т. Ю. Бородай).

(1683-1765), английский поэт и критик. Родился в Апеме (графство Гэмпшир), крещен 3 июня 1863. Окончил Уинчестер-колледж, изучал право в Оксфордском университете. Получив в 1719 степень доктора гражданского права, оставался в университете до 1730, писал стихи и пьесы. Первый крупный успех ему принесла написанная героическим дистихом сатира Жажда славы, всеобщая страсть (Love of Fame, the Universal Passion, 1725-1728). В 1726 ему назначили государственную пенсию, а после воцарения Георга II он получил должность королевского капеллана. В 1730 Юнг стал пастором в Велвине (графство Хартфордшир), где и умер 5 апреля 1765. Величайшее достижение Юнга в поэзии — Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии (The Complaint; or Night Thoughts on Life, Death and Immortality, 1742-1745), написанная белым стихом поэма о значении чувств и настроений для нравственной и религиозной жизни человека. В литературно-критической работе Размышления об оригинальном творчестве (Conjectures on Original Composition) он признает решающую роль гения в поэтическом творчестве. Настрой и колорит поэмы Юнга привлекали и завораживали читающую публику Европы и Америки на протяжении ста с лишним лет.

Сын священника. Получил юридическое образование в Оксфордском университете (см. ОКСФОРДСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ). В трактате «Мысли об оригинальном творчестве» (1759) придерживался принципов классицизма, выступал против рационалистической эстетики. Поэма «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (кн. 1-9, 1972-45) — классическое произведение сентиментализма в 9 книгах.

Юнг Эдуард Томас — Янг (Young) (1773-1829), английский учёный, врач, один из основоположников волновой теории света. Сформулировал принцип интерференции (1801), высказал идею о поперечности световых волн (1817). Объяснил аккомодацию глаза, разрабатывал теорию цветового зрения, измерил длины волн света разных цветов. Ввёл характеристику упругости (модуль Юнга). Труды по акустике, астрономии. Занимался расшифровкой Розеттского камня и составлением египетского словаря.

Методы Юнгианского анализа сновидений

«Дневная» жизнь человеческой души дополнена бессознательной, «ночной» стороной, которую человек воспринимает зачастую лишь как причудливую фантазию, отбрасывая ее «за угол», либо, находясь длительное время под впечатлением странных снов, в которых он испытывал противоречивые, взаимоисключающие эмоции – физическую боль и сексуальное возбуждение, чувство полета и ощущение краха собственных надежд, одним словом – все то, что представители материалистического монизма называют «чистой работой нашего мозга», не относящейся к каким-либо сознательным устремлениям. Основатели глубинной психологии взяли на себя смелость поспорить с этим утверждением и Юнг, отмечая безусловную важность сознательной жизни, настаивал на том, что нельзя недооценивать важность бессознательной жизни в сновидениях.

Работая со сновидениями, мы можем использовать временные рамки прошлого, настоящего, будущего и вечного. Это похоже на созданный К.Г. Юнгом аналитический стульчик, где есть три точки опоры «там и тогда», «здесь и сейчас», «там и теперь», «всех и всегда». Таким образом, мы берем временные рамки и через них анализируем ситуацию и сон сновидца. Наша задача состоит в создании условий для перемещения смыслов образа сновидений через временные порталы. Исследуя настоящее, мы задаемся вопросами:

Для каждого возникшего во сне символа бессознательное готово предоставить нам ассоциации, которые объясняют его значение. Бессознательное содержит в себе информацию по каждому порожденному им символу, следовательно, символический язык бессознательного можно расшифровать. Решение наших проблем начинается с осмысления ассоциаций, которые непроизвольно возникают у нас в качестве реакции на появление символов.

Здесь мы можем пойти по цепочке ассоциативных связей, двигаясь от простого, возникшей в самом начале ассоциации к более глубоким ассоциациям образа, когда предыдущая ассоциация рождает последующую. Это и есть линейные ассоциации, которые продвигают нас к наиболее глубокой, эмоционально заряженной ассоциативной связи с нашим внутренним миром.

Процесс анимации, как еще один из методов анализа сновидений был предложен американским аналитическим психологом Джеймсом Хиллманом, основателем архетипической психологии. Основная идея процесса анимации состоит в том, что анимация или живой контакт и развитие этого контакта помогает осознанию образа сна. Есть два варианта анимации. Первый, когда мы возвращаемся в сон, представляя тот или иной образ сновидения, усиливаем субмодальности сновидения и образа, оживляем картину чувств и получаем мудрость опыта этого образа. Мы представляем, как если бы этот сон происходил сейчас с нами. Мы погружаемся в глубокий диалог с образом сновидения. Вернувшись в сон и вступая в контакт с образом сновидения, мы задаемся вопросами:

Жалоба или ночные думы юнг читать

Отсюда его типичное для классика стремление в переводе улучшать, облагораживать подлинник. К чему такое обожествление, восклицал Колардо. Отчего бы переводчику не истребить пятна, не сгладить неровности, столь уродующие поэму и вызывающие у читателя отвращение?

93]. В конце первой ночи («Night First») поэт изображает героя, рассуждающего о своем творчестве и восхищающегося гением других поэтов, указывая читателю на то, что ночь — это еще время для творчества. В тихие часы уединения герой читает произведения великих писателей и поэтов и творит сам: Dark, though not blind, like thee, M^onides!

Мотивы «жизни», «смерти», «вечности» оригинальны своими внутренними характеристиками, а полифункциональность мотива ночи представляется важной и необходимой частью данного произведения. Ночная тематика в поэме Эдварда Юнга выступает не как дополнительный фон, на котором происходит действие, Ночь — это центральный образ, который собирает вокруг себя все остальные понятия и атрибуты, связывая их в единое целое и составляя полноценный комплекс мотивов произведения эпохи Романтизма.

Волна увлечения «Ночными размышлениями» проходит в последней трети XVIII в. по литературам многих стран. Захватывает она и русскую литературу, которая с неизменной чуткостью относится ко всем литературно-эстетическим исканиям на Западе и воспринимает их с поистине удивительной быстротой.

«Она вуалирует противоречия мира, вносит в него недостающую гармонию. Ночью спадают обманчивые внешние покровы жизни, исчезает слепящий свет, подлинная же сущность мира выступает в ее неприкрытой наготе. Человеческая душа вступает в интимное соприкосновение с духовным содержанием мира, в ней оживают и просыпаются чувства, заглушаемые днем внешней поверхностной жизнью» [1, с.

Поэма Юнга; Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии

Вошел в мировую литературу благодаря самому позднему своему сочинению — философско-дидактической поэме «Жалоба, или Ночные думы» (1742—1745). В свободной форме одинокого раздумья или беседы с воображаемым собеседником, юным Лоренцо, которого поэт хочет убедить в тщете светской суеты и вольнодумства, развивает Юнг свои взгляды на природу человека и его предназначение. Эти взгляды исполнены глубокого трагизма. Юнг исходит в «Ночных думах» из опровержения рационалистического оптимизма Попа («Опыт о человеке»), Шефтсбери и других ранних просветителей, для которых земное бытие при всех его частных невзгодах было воплощением разумной предустановленной гармонии, а человек — центром этого гармонического миропорядка. Юнг, напротив, глубоко и страстно переживает неустроенность человека на земле, и только в предвидении иного, потустороннего бытия может найти оправдание призрачности земного счастья и скоротечности жизни. Вся поэма может быть воспринята как цикл проповедей (Юнг был пастором). Но литературно-историческое значение «Ночных дум» выходит далеко за пределы религиозной проповеди. Юнг воплотил здесь свое ощущение глубочайших противоречий, коренящихся в самой натуре человека и в условиях его существования. «Червь? Бог?» — эти слова Юнга молодой Жуковский поставил эпиграфом к своему стихотворению «Человек» (1801), во многом развивающему мотивы «Ночных дум». Религиозная идея Юнга была окрашена мрачным, трагическим колоритом; в ней ощущается мучительно выстраданное поэтом сознание неосуществимости человеческих порывов и идеалов. Бурно-эмоциональный стиль поэмы богат множеством оттенков: пылкая восторженность, уныние, ирония, отчаяние, печальная резиньяция сливаются здесь воедино. Характерен и мрачный, «ночной» колорит поэмы, основанный на новых для английской просветительской поэзии XVIII в. критериях живописности. Примечательно, что «Ночные думы» впоследствии с увлечением иллюстрировал романтик Блейк. «Ночные думы», так же как и небольшой прозаический трактат Юнга «Размышления об оригинальном творчестве» (1759), оставили глубокий след в литературе XVIII столетия, оказав воздействие не только на сентименталистов, но отчасти и на романтиков. В Германии Юнга высоко ценил Гердер. В России первые переводы «Ночных мыслей» начали появляться уже в 1770-е годы. А. М. Кутузов с 1778 публиковал в журнале «Утренний свет» прозаические переводы отдельных «Ночей». Позднее они вышли книгой «Плач Эдуарда Юнга, или Нощныя размышления о жизни, смерти и бессмертии» (1785).

Томас Грей писал и произведения в стиле классицизма, однако сегодня они малоизвестны, в отличие от его сентименталистских стихов. Одно из самых известных его произведений — «Элегия на сельском кладбище („Elegy Written in a Country Churchyard“)» (1750), трижды переведенная на русский язык В. Жуковским (второй из этих переводов принёс Жуковскому первую известность), один из известнейших текстов кладбищенской поэзии. В «Элегии» нет места смятенным порывам отчаяния и скорби, которые придают трагическую окраску поэмам Юнга. Иначе настроен сам поэт, иным представляется ему и мир. «Элегия» освещена не зловещим ночным мраком, а последними отблесками заката, на смену которому незаметно приходят тихие сумерки. Спокойны и тихи и раздумья поэта (Голдсмит верно подметил, что Грей воспользовался в «Элегии» самым медлительным размером, какой возможен в английской поэзии). Среди могил поэт слышит звуки, напоминающие о жизни: шаги усталого пахаря, мычание коров, возвращающихся с пастбища, и позвякивание их колокольчиков. Смерть здесь предстает как естественное завершение жизни, не обрывающее уз любви и дружбы (умершие по-прежнему живут в памяти односельчан). Поэт задумывается над судьбами тех, кто нашел вечный покой на этом заброшенном деревенском погосте:

Сын священника, изучал право в Оксфордском университете. Первые опубликованные произведения: «Epistle to … Lord Lansdoune» (1713), «Poem on the Last Day» (1713), «The Force of Religion: or Vanquished Love» (1714), «On the late Queen’s Death and His Majesty’s Accession to the Throne» (1714) носили черты классицизма, особого успеха не имели.

Грей проявлял большой интерес к кельтской и скандинавской поэзии, древние памятники которой он изучал по латинским переводам. Так возникли его поздние оды, например «Роковые сестры», «Нисхождение Одина», где спокойная созерцательность «Элегии» и других более ранних стихотворений Грея уступает место бурному драматизму страстей и причудливому сочетанию величавых и устрашающих образов, восходящих к древнему эпосу. Валькирии во время боя ткут свою зловещую ткань; их станок — сверкающие копья, пряжа — человеческие внутренности, окровавленные стрелы — ткацкий челнок. («Роковые сестры»). Один спускается в пропасть ада и магическими заклинаниями вызывает из праха умершую пророчицу, которая предвещает ему смерть Бальдура и грядущий мировой пожар и гибель богов («Нисхождение Одина»). По своим мрачным настроениям и образам эти поздние оды Грея до некоторой степени предвещают поэтику романтизма. То же можно сказать и об оде «Бард», навеянной средневековыми валлийскими преданиями и имеющей под собой некоторую историческую основу: валлийский бард, последним оставшийся в живых из всех своих собратьев, истребленных по приказу английского короля Эдуарда I, охваченный пророческим огнем, проклинает поработителя валлийских земель и предвещает страшное возмездие, которое постигнет потомков короля. Сама природа вопиет об отмщении: голос разгневанного старца сливается с грозным ревом горного потока, древние «дубы-великаны» угрожают своими могучими ветвями королю-захватчику. В подзаголовке Грей назвал свою оду «пиндарической»: эта форма, впоследствии близкая романтикам, например Шелли, как бы расковывала поэтическую речь, позволяя автору прибегать к неожиданным перебоям ритма в соответствии со стремительным и драматическим развитием лирической темы.

Гай Мэннеринг, или Астролог

Прошло немало времени, пока полковник Мэннеринг смог отыскать кого-нибудь, кто бы ответил на его настоятельные расспросы о лэрде Элленгауэне. Наконец старая служанка, утирая слезы передником, сказала ему, что лэрду немного полегчало и сегодня, кажется, он уже сможет уехать. Мисс Люси ждет, что вот-вот подадут карету, а так как день сегодня выдался ясный, то они вынесли старика в кресле на лужайку перед старым замком, чтобы он хоть всей этой беды не видел. Полковник Мэннеринг пошел проведать его и вскоре увидел неподалеку группу из четырех человек. Поднимался он по довольно крутой тропинке и, по мере того как приближался, мог достаточно хорошо разглядеть этих людей и подготовить себя к встрече с ними.

Мэннеринг остановился на некотором расстоянии от лэрда, который устремил на него тусклый взор; видно было, что тот не узнает его; Домини был до такой степени погружен в свои размышления, что, должно быть, даже и не заметил прихода Мэннеринга. Молодой человек отозвал в сторону мисс Бертрам, которая робко подошла к полковнику и поблагодарила его за участие.

[Закрыть] ). Но ни одному из этих семи родственников перед тем и в голову не приходило приютить у себя старика. Поэтому-то Мэннеринг решил не оставаться здесь дольше и уехать недели на две, то есть на то время, по истечении которого распродажа должна была возобновиться.

Бертрам, разбитый параличом и почти совсем неподвижный, в колпаке и просторном камлотовом халате, сидел в кресле; ноги его были укутаны шерстяным одеялом. Сзади него, опираясь скрещенными руками на палку, стоял Домини Сэмсон, которого Мэннеринг сразу же узнал. Время его нисколько не изменило, разве только его черный кафтан несколько порыжел, а впалые щеки еще больше ввалились. Рядом со стариком стояла очаровательная, похожая на сильфиду девушка лет семнадцати. Полковник сразу же догадался: это дочь лэрда. Время от времени она беспокойно поглядывала на аллею, как будто с нетерпением ожидая, когда наконец появится почтовая карета, а тем временем то и дело поправляла одеяло, боясь, как бы отец не простудился, и отвечала на его раздраженные, назойливые вопросы. Она не решалась даже взглянуть в сторону дома, хотя гудевшая там толпа неминуемо должна была привлечь к себе ее внимание. Четвертым в этой группе был статный красивый юноша, который, казалось, разделял тревогу мисс Бертрам и старался всячески помочь ей успокоить старика.

Но, прежде чем уехать, он хотел повидаться с Домини. Когда последний узнал, что какой-то джентльмен желает говорить с ним, несказанное удивление отразилось на его вытянутом лице, которое от горя стало еще мрачнее. Он несколько раз низко поклонился Мэннерингу, а потом весь вытянулся и стоял прямо, терпеливо ожидая его распоряжений.

Это достаточно точный перевод, изменено лишь слово «treaso) заменено на «презрение», что подчеркивает отношение автора к этим словам. После первого восклицания переводчик дает комментарий: «Древние были такого мнения, что все превыше луннаго мира сущее есть твердо и непременно, под луною же находящееся преходящее и смертное» [15]

From differe))»Преудивительное смешение природ различных! Прекрасное соединение миров отдаленных». [6] Он вновь выделяет курсивом главные, на его взгляд, слова о человеке как о соединении разных миров: низкого и высокого, добра и зла. Далее он снабжает эти слова комментарием: «Без всякого сомнения целит он здесь на изречение, ), употребленное о человеке одним отцом церковным. Г. Аддисон упоминает оное в Зрителе своем». [6]) по поводу основных идей поэмы: «Я думаю, что некоторым образом от самаго человека зависит избрание жилища себе, то есть вечнаго, в одном из двух миров оных. При вшествии нашем в мир сей, разумею то время, когда ноги наши получат довольную крепость, позволяющую пускаться в путь, нам пренадлежащий, то есть, когда в состоянии уже бываем управлять разумом и разсудком нашим, обретаемся мы при ущелине одной горы, из которыя идут две дороги, в различныя страны нас ведущия: одна из них ведет прямо в мир духовный, другая же в мир животных». [6-7]

Вновь здесь Кутузов заменяет слово «thought» (мысль) на «дух», подразумевая, что в исканиях человека участвует не только его разум, но и его душа, дух, который может не только страдать, как в оригинале, но и размышлять. Этот момент переводчик также снабжает комментарием, подчеркивая, насколько он важен: «То есть человеку размышляющему, а не тому, который проводит жизнь свою, убивая время, данное ему на запасение себе материалов для построения будущего жилища своего, забавами и детскими игрушками. » [9]

В свете комментариев Кутузова появляется образ человека размышляющего, анализирующего свои состояния, свое происхождение, который думает о том, кто же такой человек. Эти размышления Кутузова заставляют вспомнить прежде всего масонские идеи, где для собственного развития каждый член ложи должен был анализировать себя и свои качества, поступки и мотивы этих поступков. Они противостоят тем людям, неизбранным, которые думают лишь о материальном мире, непросвещенным. Люди такого типа, согласно утверждению Кутузова, достойны осуждения: «Удивляюсь большей части соотечественников моих, видя их столь заботящихся о приобретении различных знаний, каким бы образом одеться по новейшему Французскому вкусу, сделать себе хороший экипаж. Спроси их, знают ли они самих себя? Ах! как смешон и жалок кажется им вопрос такой!»

У Кутузова: «Безпомощный, безсмертный! Безконечное насекомое! червь! Бог! предпочтение Юнгу, более того, он называет намерение английского поэта «величайшим и полезнейшим». Для Кутузова важно, что человек описан со всех сторон, как с хороших, так и с плохих, но при этом он все же предстает как создание, способное возвыситься, что соответствует представлениям XVIII столетия, а также концепции человека в масонской философии [Сахаров 2000:113] При этом Кутузов повторяет мысль, высказанную Юнгом, используя те же образы: Бог и червь, таким образом, он подтверждает свое полное согласие с автором, подписываясь под его идеями. Для того, чтобы еще больше привлечь внимание читателей к этой мысли, подтвердить ее, он использует вводную конструкцию: «это правда».

Кладбищенская поэзия»: Дж

Грей в начале поэтического пути начинает писать оды в классическом стиле, но вскоре отказывается от классической манеры письма. Стихотворения «К весне», «На смерть Уэста», «На отдаленный вид Итонского колледжа» (1747) знаменуют появление нового стиля. Лирический герой стихотворений живо чувствует красоту природы, печаль об ушедшем детстве, боль от утраты друзей.

Литературное наследство Стерна насчитывает два романа: «Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена» (1760-1767, состоит из 9 книг) и «Сентиментальное путешествие мистера Йорика по Франции и Италии» (1768, остался неоконченным). Ему принадлежит сборник церковных проповедей (1760-1768), собрание писем (опубликованы посмертно его дочерью), «Дневник для Элизы» (1767).

«Жизнь и мнения Тристама Шенди» — произведение, одновременно и продолжающее традиции просветительского семейно-бытового романа и полностью отрицающее их. Структура романа противоречит традиционному просветительскому представлению о сюжете. Проблемы, которые поднимает Стерн, это извечные проблемы просветительской литературы, но решаются они по-новому. Противоречие содержится в самом названии. Привычные «Жизнь и приключения» заменены здесь «Жизнью и мнениями».

Стерн подводит итог сентиментализма в английской литературе и одновременно наметил пути ее дальнейшего развития. Его книги стали символом переходной эпохи. Не порывая с культом чувства, он относится к нему с иронией и скептицизмом. Так возникает знаменитое искусство Стерна – искусство скрытого намека, подтекста. Пристальный интерес к человеку как уникальной личности, стал основой творчества Стерна. Его книги утверждают право человека свободно проявлять себя вопреки трудностям жизни.

Наиболее известная поэма Юнга «Жалоба, или Ночные думы и жизни, смерти и бессмертии» (1742-1745). В ней поэт рассуждает о краткости человеческой жизни на земле и о вечном будущем. Именно эта тема положила начало «кладбищенской поэзии» в литературе английского сентиментализма. Поэма строится на контрастных картинах. На фоне мрачного изображения ночного кладбища возникает образ лирического героя. Герой размышляет о цели жизни, о предназначении человека на земле. Юнг приходит к выводу, что страдание и неудовлетворенность человека своим существованием – это вечный удел человека. Но в загробной жизни его ждет счастье, если он был добродетелен в земной жизни. Поэма Юнга, как и «Времена года» Томсона перегружена дидактикой.

12 Фев 2022 uristpolik 107